наверное, я этим даже немного горжусьМилый маленький Лео, скромный и услужливый мальчик. О чем ты только думал, Лео? Ты думал о карих глазах, о каштановых волосах, о бледной гладкой коже? А о чем ты не подумал, милый мальчик - о языках огня, лижущих стены старых домов, о кричащих людях, о том, что ужас может сжимать сердце даже при взгляде на залитую солнечными лучами улочку, на которой больше не играют дети? Ты же сам был ребенком, Лео, ты помнишь, каким ты был ребенком?
Ты думал о своих друзьях, Лео, о своих родителях?
Черт побери, конечно же, ты о них думал.
Более того - ты, скорее всего, подумал о них в первую очередь.
Но вот что тебе надо понять, Лео: детские обиды - не повод для того, чтобы уничтожать весь город.
Более того - это не повод для того, чтобы планировать уничтожать всю страну.
А еще, Лео, уясни: вовсе не обязательно так... тесно... сближаться с лидером всей этой хуйни.
Более того - это не повод с ним спать.
И о чем ты только думал?
Баттерс заходит в маленькое темно-серое помещение - в полумрак и тишину. Баттерс прислоняется к стене и думает. О чем же ты думаешь хоть теперь, скажи нам?
Может быть, о том дне, когда ты впервые отдался Картману?
Если это так, то нужно кое-что прояснить.
Можно предположить с достоверностью около 95%, что читающие эти строки - натуралы. Или девушки, никогда не практиковавшие анальный секс. И если уж в этих рядах затесались геи, то, уж наверное, их партнеры пользовались смазкой. Уж наверное, их партнеры не все поголовно самовлюбленные эгоисты.
Лео, но ты-то помнишь, как тебе было больно? Как больно было сидеть, ходить в туалет, больно мыться, больно ходить? Твои родители не любили тебя и постоянно запирали дома, твои одноклассники не уважали тебя и использовали, но - вспомни, это очень важно - никто из них не трахал тебя в задницу без смазки. И бедра твои никто не раздирал ногтями. И не бился в тебя до красноты, до кровавых трещин, когда какое там наслаждение партнера - хотя бы минимальная боль посланы и забыты.
Помнишь, ты все утро и весь день после этого ходил, морщась, лелея в себе эту боль - а еще душевную, а еще обиду и непонимание, как же так, и надежду, что Эрик поймет и устыдится... Помнишь, как в тот же вечер он полез к тебе снова, даже не подумав извиниться, даже не представляя себе, что ты чувствуешь, даже не желая представить? В твоих глазах - во всем твоем лице была такая обида, ты снова был как тот маленький Лео, с которым на экскурсии никто не хочет встать в пару, но на этот раз удар был нанесен куда глубже - даже такой эгоист, как Картман, что-то понял и, смутившись и пробормотав что-то, отвернулся и улегся спать.
В тот вечер ты горько и беззвучно плакал, зажав во рту угол одеяла, чтобы не дать ни одному всхлипу вырваться наружу. Казалось, слезы не кончатся никогда - каждый раз, когда ты вспоминал все, что с тобой произошло, внутри все сжималось еще сильней, рана становилась еще шире.
Баттерс открывает глаза и проходит к неярко светящейся в темноте панели. За его спиной со скрежетом закрылась автоматическая дверь. Он заносит руку над панелью и задумывается. Какая странная задумчивость, Баттерс!
Может, ты вернулся мыслью еще дальше? В тот самый солнечный день, - день почти год назад, - когда Эрик пришел к тебе с этим предложением?
Ты подумал - ну и придурок же этот жиртрест. Так? Ты подумал - он окончательно с катушек слетел.
Ну да. Возможно. Возможно, так ты и подумал.
Только потом ты поднял глаза - странно низенький и чахлый для подростка, - взглянул Картману в лицо и увидел. Увидел вблизи, так отчетливо и ярко, то, о чем боялся подумать класса с пятого. Увидел, как тебе показалось, истинного Эрика, увидел его лицо без неприязни и ненависти - возможно даже, с сочувствием, возможно даже, с симпатичей.
И вот с этого-то дня и понеслась вся эта карусель с карими глазами, бледной кожей и прочей ерундой. Разумеется, это все чушь. С таким же успехом его глаза могли быть такими же ярко-синими, как и твои. Какая разница - ты видел их вблизи всего три раза.
Этот, кстати, был первым.
Да, Эрик, ответил ты ему. Да, я согласен вместе с тобой уничтожить Южный Парк, чтобы отомстить всем моим обидчикам. Да, я сделаю все, чтобы помочь тебе захватить власть. Да, я лягу под тебя. Да, я буду твоей марионеткой.
Да, Эрик. Да, да, да.
Баттерс смотрит на экран перед собой, - на экране люди, собаки и дома. Киоск мороженого. Велосипедисты.
Вы уже заметили, что он Баттерс, не Лео?
Лео остался там, в июльском дне, полном солнца и ветра. Лео вложил пулю в свой пистолет, подсыпал яд себе в чай, вонзил бритву себе в артерию тогда, когда согласился на это все. Когда отогнал призрак мысли, что это не то, на что следует соглашаться. Баттерс родился на следующее утро после того, как медленно умирающий Лео плакал, закусив край одеяла и даже не пытаясь успокоиться.
Баттерс, что бы сделал Лео?
Подумай об этом. Подумай.
Но Баттерс не думает. Баттерс научен горьким опытом - мысли никогда не приносят успокоения. Мысли почти не приносят радости. Баттерс делает, что ему велено. Баттерс делает, что ему хочется.
И Баттерс нажимает на кнопку.
Больше нет велосипедистов и рыжих дворняг. Если вы захотите мороженого, вам лучше не ездить в Южный Парк. Вам вообще лучше не ездить в Южный Парк, но об этом позже. Там, где были люди и дома, дети и детские площадки, там теперь костер, один большой костер. Наверное, там погиб кто-то из знакомых Лео. Баттерсу наплевать.
Он выходит из комнаты, и его шаги отдаются гулким эхом по всему бункеру. Эрик уже здесь, в главном помещении, он ждет его и, не давая остановиться, берет под руку и выводит на воздух.
Воздух можно назвать воздухом с великой долей оговорок. Он полон гари, дыма, в нем очень жарко стоять и практически нереально слушать. Хорошо, что они оба отучились слышать, когда это им не нужно.
Где-то вдалеке уже слышен гул самолетов.
Эрик машет ему рукой - их миссия здесь закончена, пора идти дальше. Баттерс кивает и, прежде чем Картман отворачивается и идет к назначенному месту, смотрит ему прямо в глаза. И последняя мысль, удивленная мысль - почему же он столько времени считал, что у Эрика карие глаза? Они ведь красные, совершенно красные.